Мейбл Коллинз - Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса]
Не могу сказать, какъ долго длилась эта упорная, молчаливая борьба; наконецъ, около меня блеснулъ огонь: то зажгли факелъ, которымъ сейчасъ-же зажгли другой, этимъ третій… и вскорѣ кругомъ разлилось цѣлое море свѣта. Я увидѣлъ, что нахожусь въ большомъ коридорѣ, передъ дверью святилища; я лежалъ на томъ самомъ ложѣ, на которомъ нѣкогда игралъ въ золотой мячъ съ загадочной дѣвочкой, впервые пробудившей во мнѣ жажду удовольствій, на которое былъ, вѣроятно, перенесенъ соннымъ. Какъ и при той церемоніи, оно было сплошь усыпано розами, большими, роскошными розами малиноваго и кроваво-краснаго цвѣта; онѣ лежали тысячами не только на немъ, но и вокругъ него, по всему полу, распространяя въ воздухѣ сильный ароматъ, отъ котораго мнѣ становилось тяжело. На мнѣ была странная узкая одежда изъ бѣлаго полотна, вся покрытая какими-то никогда еще невиданными мной іероглифами, которые были вышиты по ней толстымъ краснымъ шелкомъ. Среди разсыпанныхъ по полу розъ, совсѣмъ рядомъ съ ложемъ, былъ поставленъ изящный сосудъ, въ который съ ложа медленно стекала тонкой струйкой алая жидкость. Все это я видѣлъ смутно, сквозь дымку, точно у меня за это время сильно ослабѣло зрѣніе.
Нѣкоторое время я безпечно, хотя и съ нѣкоторымъ любопытствомъ, слѣдилъ за стекавшей внизъ красной жидкостью, какъ вдругъ мнѣ стало ясно, что то была моя кровь, которую я терялъ вмѣстѣ съ жизнью. При этой мысли я поднялъ глаза и различилъ вокругъ себя десятерыхъ высшихъ жрецовъ, стоявшихъ неподвижно съ устремленными на меня хищными взорами; по неумолимо жестокому выраженію ихъ невозмутимыхъ лицъ я угадалъ, съ чьей желѣзной волей я до сихъ поръ боролся; понялъ, чья соединенная ненависть убивала меня… Я былъ озадаченъ. Неужели я, одинъ, безъ посторонней помощи, могъ противостать этой сплоченной толпѣ, тѣсно связанной общностью интересовъ? Какъ это случилось, я не зналъ, но что я не былъ побѣжденъ, это я сознавалъ ясно.
Я сдѣлалъ усиліе и на половину привсталъ на своемъ ложѣ, хотя ослабѣлъ отъ потери крови; затѣмъ, я почувствовалъ, что не могу дольше молчать и, вставъ на ноги, выпрямился во весь ростъ. Теперь мнѣ были видны ряды низшихъ жрецовъ, занимавшихъ весь коридоръ, а за ними, скучившись у самаго входа въ него, народная толпа, которая собралась здѣсь, чтобы посмотрѣть на обѣщанное чудо. Но я былъ слишкомъ слабъ, чтобы обратиться со словомъ къ народу, и черезъ мгновеніе повалился на свое, покрытое розами, ложе…
Вдругъ, среди народа, поднялся глухой ропотъ, который становился все сильнѣе и громче; затѣмъ послышались крики:
— Это — тотъ молодой жрецъ, который училъ у воротъ! Онъ — хорошій! Не дадимъ ему умереть! Спасемте его!
Народъ видѣлъ меня и узналъ. Глубокое чувство живой радости широкой волной залило мнѣ сердце.
Подъ вліяніемъ внезапно охватившаго ее порыва толпа бросилась впередъ на низшихъ жрецовъ, которыхъ оттиснула къ ложу, гдѣ я лежалъ. Высшіе жрецы не въ силахъ были удержаться вокругъ него, такъ что, когда волна борьбы докатилась до меня, многіе изъ нихъ бросились въ пустое пространство, лежавшее между ложемъ и дверью святилища, опрокинувъ въ общемъ смятеніи сосудъ съ моей кровью, которая пролилась вся. Дверь святилища открылась, и я увидѣлъ Агмахда, стоявшаго у порога въ полной величія позѣ и съ обычнымъ своимъ загадочнымъ спокойствіемъ глядѣвшаго прямо передъ собой на растерявшуюся толпу жрецовъ. Его холодный взглядъ заставилъ всѣхъ ихъ опомниться и, пришедши въ себя, они попытались удержать напиравшій на нихъ народъ; десять высшихъ жрецовъ сплотились и, съ трудомъ достигши моего ложа, образовали вокругъ него барьеръ. Но было поздно: кое-кто изъ мірянъ успѣлъ дойти до меня, и я слабо улыбался, глядя на добродушныя лица этихъ простыхъ, безхитростныхъ людей съ горячимъ сочувствіемъ и почтительнымъ благоговѣніемъ склонившихся надо мной. Вдругъ на лицо мое упала слеза, отъ которой у меня въ груди задрожало сердце; чьи-то грубыя руки схватили и стиснули мою уже холодѣвшую руку… кто-то осыпалъ ее безумными поцѣлуями, обливалъ ее горючими слезами… и это прикосновеніе волновало мою душу, какъ никакое другое, никогда не могло этого сдѣлать… Чей-то голосъ, полный неизбытнаго горя, громко крикнулъ:
— Сынъ мой!.. Это сынъ мой умеръ!.. Они убили его!.. Кто вернетъ мнѣ сына моего?..
И мать упала на колѣни у моего смертнаго ложа. Я собралъ послѣднія силы и напрягъ потухавшее зрѣніе, чтобы въ послѣдній разъ взглянуть на нее: она постарѣла, сгорбилась, но лицо ея, носившее отпечатокъ утомленія и глубокаго страданія, было попрежнему полно любви и нѣжности. А позади матери, среди толпы, стояла съ нѣжной улыбкой на устахъ Царица Лотоса…
Я видѣлъ, какъ мать, лицо которой приняло торжественное выраженіе, встала и сказала, обращаясь къ народу!
— Тѣло его они убили, но души его убить не могли, потому что она — сильна; и это я прочла въ его очахъ въ тотъ мигъ, когда смерть смежила ихъ навѣки!
Глава X.
До моего замиравшаго слуха донесся глубокій вздохъ, вырвавшійся изъ многотысячной груди народа, и я понялъ, что тѣло мое умерло не напрасно.
Но душа моя была жива, ибо она была не только сильна, но и неистребима. Наступилъ конецъ страданіямъ, которыя ей пришлось перенести въ этой блѣдной физической оболочкѣ, теперь безжизненно распростертой на усыпанномъ розами ложѣ; она вырвалась изъ этой такъ крѣпко и долго державшей ее тюрьмы; да, но лишь для того, чтобы очутиться въ другомъ, красивомъ и неоскверненномъ храмѣ.
Громадная толпа, доведенная до бѣшенства сопротивленіемъ жрецовъ и моей смертью, грознымъ натискомъ опрокинула все, встрѣчавшееся на ея пути, и нѣсколько человѣкъ тутъ же пали жертвами народнаго гнѣва; первыми были Агмахдъ и Маленъ. Великій жрецъ лежалъ рядомъ съ моимъ трупомъ, на полу, растоптанный разъяренной толпой; а еще ближе, прижатый ею-же къ ложу, на которомъ я находился, умиралъ Маленъ.
Я парилъ надъ всѣми въ мистическомъ посмертномъ сознаніи души и слѣдилъ за оскверненными духами погибшихъ жрецовъ, потѣмнѣвшими отъ всякихъ похотей и низкаго честолюбія, которыя раздула въ нихъ до степени всепожирающаго огня Царица Вожделѣнія; и я могъ видѣть, какъ они попадали въ тотъ роковой кругъ необходимости, изъ котораго нѣтъ спасенія. Внезапный исходъ души Агмахда изъ его тѣла напомнилъ мнѣ мрачный полетъ ночной птицы; съ такой-же быстротой вырвалась изъ своей земной тюрьмы душа Малена, того самого молодого жреца, который когда-то привелъ меня въ городъ. Покорный уставу храма, онъ соблюдалъ тѣлесную чистоту, и тѣло это, прислонившееся къ ложу, напоминало сорванный и брошенный цвѣтокъ и было прекрасно, какъ лилія, впервые развертывающая свою почку надъ ясной поверхностью водъ; но душа его почернѣла отъ неудовлетворенныхъ жгучихъ желаній.
Я чувствовалъ, какъ Царица-Мать нѣжно, но вмѣстѣ съ тѣмъ крѣпко держитъ меня, не давая мнѣ вырваться изъ предѣловъ храма, гдѣ разыгрывались ужасныя событія.
— Примись снова за свое дѣло, которое далеко еще не окончено, — сказала она и, указывая на бездыханный трупъ Малена, продолжала: — Вотъ — тѣло, въ которое к тебя облеку съ тѣмъ, чтобы въ этомъ новомъ одѣяніи ты могъ продолжать дѣло просвѣщенія моего народа. Оно — безгрѣшно, непорочно и прекрасно, хотя жившая въ немъ душа погибла. Теперь ты — моя собственность, которой я распоряжаюсь; а прійти ко мнѣ, значитъ — вѣчно жить для истины и познанія. Итакъ, вотъ твоя новая одежда!
И вдругъ, я почувствовалъ, что я не только силенъ духомъ, но еще и полонъ физической жизни, что утомленіе мое пропало и замѣнилось бодростью. Покинувъ мѣсто, гдѣ за минуту передъ тѣмъ тѣло мое лежало безжизненной формой и стоя подъ эгидой своей повелительницы, я въ ужасѣ смотрѣлъ на происходившее вокругъ меня.
— Ступай, Маленъ, — промолвила она, — пока ты — невредимъ. Какъ Сенса, ты будешь жить въ сердцахъ людей, ставши для нихъ символомъ вѣчной славы, образомъ и подобіемъ ея; тебя прославятъ, какъ мученика за истину, о которомъ будутъ съ любовью вспоминать смуглыя дѣти Хеми, ибо ты умеръ, служа мнѣ.
Но отнынѣ, переходя изъ тѣла въ тѣло, ты не перестанешь служить мнѣ, на протяженіи вѣковъ, уча среди развалинъ этого храма; и хотя-бы тысячу разъ умеръ, служа моему дѣлу, все-же наступитъ время, когда ты оживешь снова, чтобы въ святилищѣ Новаго храма, воздвигнутаго на мѣстѣ настоящаго, возглашать неизмѣнную, вѣчную истину!
Повинуясь ея волѣ, я поспѣшилъ выбраться незамѣченнымъ и благополучно прошелъ среди бушевавшей толпы, которая опрокидывала статуи въ аллеѣ, снимала двери и ворота съ петель и ломала ихъ…
Я пріунылъ душой и жаждалъ тишины и мира. Обведя взоромъ окрестности, я тоскующими глазами долго смотрѣлъ на тихую деревню, гдѣ жила мать; но она считала своего сына мертвымъ и не признала-бы меня подъ этой новой оболочкой; и я направился къ городу, временно покинутому обезумѣвшимъ отъ ярости народомъ.
